"А что ты сделал, чтобы выжить?"
Приди ко мне в ночи безлунной,
Когда затихнут в поле травы.
Я расскажу тебе, как страшно
Быть девой-гунном, быть ас-каном.

Я расскажу тебе, как громко
Кричали дети мертвых станов,
Когда воинственные орды
Жгли юрты, их уничтожая.

И ты услышишь в моих песнях,
Как стрелы плакали, визжали,
Тогда пусть меч мой у колена
Споет, как я такою стала.

Сначала срезала я косы,
Ты знаешь, это было больно…
Зато, едва остыли росы,
Я знала – дева тоже воин.

И я сражалась за кочевье,
А в спину мне дышали колья…
И лезвиями стали перья,
И меч родной моей рукою.

Я знала, что едва откроют -
Не воин я, всего лишь дева,
Хребет мне мигом переломят
Да бросят на глаза монеты.

И я сражалась, я боролась,
Я жгла кочевье за кочевьем.
Я шанью стала братом крови…
Хотя зачем мне было это?

И в бой веду я год за годом
С тех пор воинственные орды,
Чтобы поля топтали кони,
Чтобы нам пели стонов хоры.

А ты сидишь, косясь сердито,
Глядя в раскосые глаза мне.
А что ты сделал, чтобы выжить?
Всего лишь предал свои станы!

__________________________________________________________________
ас-кан - побратим.
шанью - военачальник и предводитель.

Королевна
Темна синева предрассветного неба,
Бледны при звездах стылые фьорды.
Я ищу тебя уже сотое лето,
Но всё дальше от гор твоих год за годом.

И в песне каждого вьюжного ветра
Я слышу всегда один только голос -
Ты поешь для меня, моя Королевна?
Для меня ль расплетаешь тяжелые косы?

Я лечу на закат. И бесчисленны лиги
Между летом морей и зимой горных склонов.
Вепрем вод высекаю алмазные брызги
В дар тебе. Найти бы туманные горы.

Я в пути буду петь о богах и героях,
Воспевая тебя в каждой сказанной виссе.
Дай мне время, крылатая, буду с тобою
В расшитой златом и серебром выси.

Но вода так горька - в ней подмешаны травы,
Забывается всё. Гаснет с солнечным светом.
Ты стираешься. Выжигает память отрава.
Королевна, как жаль, что тебя в мире нету…

Мёда слаще речи
Браги рога влаги,
Пламя веча сечи
Что мне воспевали.
Знать, Длиннобородый
Челн свой правит в море,
Сыну раз позволил
Бить по наковальне.

Змей копья тебя уклюнет,
Негг груди пронзая метко,
Норну нитей зря не трогай,
Шлема холм покуда дорог.
Даром Трора не владея,
Не стремись сорить рта ветром,
Луны лба ринд винной браги
Знают меткости победу.
Древом коршунов отныне
Кони ведьм пускай пируют,
Кости же кровавый лебедь
Отнесет своим потомкам.
Чтобы добрых мист мониста
Челядинец, ты не трогал.

На станы давно уже опустилась тьма, чернильным спрутом вползая в каждую юрту, чтобы погасить огонь. Близилась полночь.
В воздухе, напоенном горьким духом трав и легким привкусом пыли, тихо шумел ковыль, и вторили этому шелесту ночные хищники.
Станы спали, не боясь ничего. В юртах, как на шестках, спали спокойно гвальк’хи, прекрасно зная, что Птицеликий убережет их от любого дурного умысла.
Спала, свернувшись на войлоках, и Кьель. Наверняка вновь бродила по Межмирью, беседуя с Эрном, Фьорн или самим Гвальк’хом…

Агния сидела, опустившись на пятки, перед каменной жаровней, густо посыпанной песком. В медной турке, закоптевшей от сотни использований, медленно закипал кофе, и к южному духу раскаленного песка примешивалась тонкая нота бодрящего напитка…

« …Кудри его златы, как первый солнечный луч, белы и тонки черты его, и одежды ему под стать, а сам он…»
«Нет, это, все же, невероятный бред…»
Агния зевает, откладывая книгу с еле-еле различимыми крючками символов, и снимает кофе с песка, наливая в чашку.
Трещат свечи, вторя мыслям.
«Сожги эту ересь, Амарис…»
И Агния тушит одну из них, самую болтливую, кончиками пальцев. Ее беспокоит не свет, способный разбудить подругу, путешествующую за тонкой перегородкой расшитого с двух сторон ковра и зыбкой гранью меж мирами, а говорливый треск…
Но Птица продолжает тихонько сопеть. И сердце отмирает.

Книга, «Двенадцать Теней Круга», не сгорела еще тогда, в Раккасе, лишь слегка обуглившись по краям. Агни решила оставить этот кладезь шуток на потом, чтобы можно было поднимать настроение. И книга настроение поднимала, выставляя Первых в неверном, каком-то фанатично-ослепительном свете.
Она же его и гасила, пугая чудовищными заблуждениями о происхождении мира и роли магических существ в нем.
Агни глотает горький кофе и, кривя уголок рта, задумчиво смотрит на форзац «Круга…»

По волосам проводит осторожно гребнем чужая рука, и слышится растягивающий напевно слова голос:
- Все читаешь?
Амарис кивает, освобождая край длинной челки от цепких зубьев гребня. Читает. Который день подряд одно и то же. Без интереса и каких-либо эмоций. С немыслимой глухотой изнутри.
Кьель щурится на пламя свечек, дует на только что закипевший кофе, налитый не в аккуратную чашечку, а в украшенную резьбой пиалу, трет висок.
- О чем говорила с Птицеликим на этот раз?
Агния поднимает глаза от темно-коричневого форзаца и смотрит на подругу. Та пожимает плечами:
- Как и обычно. Об Ордене…

По малиннику стоял треск, летели ветки. Наконец из зарослей вылез Орм, густо матернулся на эльфийскую любовь к колючим кустам и диким зарослям и вытащил из малинника слегка помятую девушку. Та была измазана ягодным соком, растрепана и, судя по всему, что-то потеряла посреди колючих дебрей, что, едва Ормгеир отпустил ее руку, снова бросилась в заросли.
- Да чтоб тролли имели вас и ваши сады, - вздохнул Ормгеир и опустился на землю, игнорируя удобный булыжник, на котором мог бы вполне уместиться.
Агния вылезла из кустов и, чтобы у Орма желания дажене возникло претендовать на камешек, плюхнулась на него. Гулко выдохнула:
- Хорошо сегодня.
Орм кивнул и протянул ведьме шапку, полную ягод. Взяла лениво, оглядываясь по сторонам, одну в рот отправила, задумалась о чем-то.

Когда ягод оставалось совсем чуть-чуть, Агния вернула шапку, пропитавшуюся соком, хозяину и, облизав пальцы, задала терзавший ее все это время вопрос:
- Орм, а откуда у тебя все эти шрамы?
Гревшийся до того на солнышке Орм вдруг резко закашлялся. Обычно на его шрамы реагировали молчаливо. Мужчины с уважением и безмолвным одобрением, женщины куда более эмоционально – с восторгом и восхищением. И никто досель не осмеливался задаться вопросом, откуда же такое обилие отметин на теле сравнительно молодого воеводы.
Орм прокашлялся и выдавил:
- Боевые.
Вспыхнули девичьи глаза, Агния поджалась, словно кошка для прыжка, и с любопытством прошептала:
- Расскажи, а…

Вышедший из-за ограды Нордар нашел брата в крайне возбужденном состоянии. Тот что-то увлеченно рассказывал, отчаянно жестикулируя, светлоголовой барышне, в которой Правитель Севера не без труда узнал Агнию – наперсницу его невесты Морриган. Морриган же, стоящая рядом, с какой-то странной усмешкой смотрела на размахивающего руками Ормгейра, видимо подавляя в себе желание расхохотаться.
- Ты понимаешь, что тут происходит, индис-ниа?
Морриган прыснула:
- Разумеется. Твой скальд рассказывает Агнии, откуда у него эти прекрасные «боевые» шрамы. Видишь, с какой гордостью тыкает в них и как живо рассказывает. Не иначе их оставили о-очень страшные враги, которых было о-очень много.
Нордар хмыкнул, прикрыв рот ладонью.
- Но мы-то с тобой знаем, что он просто неудачно сходил в ежевичные кусты ночью, - невозмутимо продолжила Морриган.
- Не рассчитал сил, - с серьезным видом кивнул головой Нордар.
- И мы об этом никому не скажем, - все так же невозмутимо продолжила Морриган, за рукав утягивая жениха обратно за ограду.

Молчание длилось ровно минуту.
Нордар и Морриган переглянулись.
От смеха задрожал даже малинник.

Пень трухлявый битвы
Волны любит рога,
Аж рыжее Соли
Стал отныне рожей.
Если уж продолжит
Брагу пить без меры,
В бочке на Модранехт
Может утопиться

***

Что же ива пива
Хмурится сердито?
Ах, она работу
Выполнить не может!
Видно зря ленилась
Половину года!
Коли себя в руки
Не возьмет сейчас же
В башне тела ветер
Пуще стара станет!

Гвальк'хи, которых ей доводилось время от времени лечить от боевых их ранений и просто бытовых травм, говорили, что Птицеликий отмерил ей золото в ладони на благо Детям.
Прадед говорил инако, но суть его речей сводилась к тому же: Дар, бывший Оплатой испытания, должен был служить не только ей одной.
Она старалась, перемежая магию лечебными травами и азами медицинского дела, усвоенными от родителей.
Пока большинство выживало...

- Кладите на стол, ноги согните ему в коленях! - если бы сейчас было время поглядеться в зеркало, то Дель ужаснулась бы своей меловой бледности. Но времени не было: требовалось срочно что-то делать с раненным, по ее, между прочим, вине человеком.
Поджилки отчаянно дрожали, делая тем самым каждый шаг равным подвигу. Еще больше мешали люди, столпившиеся у порога ее комнатушки. Праздные любители зрелищ не могли так просто оставить без внимания потасовку в корчме. Им срочно требовалось все разнюхать.
Прошмыгнул в комнатку и хозяин заведения, торопливо заверяя, что немедленно, прям сие же мгновение, сделает все, что девушка потребует. Принесет все, что она попросит.
- Идите-ка вон. И толпу прихватите, - прошипела Ирондель, подкладывая под шею раненого седельную сумку. В помощи со стороны, тем более человечьей, она нуждалась в самую последнюю очередь. Впрочем, через секунду она уже кричала вдогонку корчмарю, чтобы отыскал наиболее стойкую служанку, которая притащит побольше воды и которая опосля протрет полы.

Девица, присланная хозяином, оказалась не совсем тем человеком, какого ожидала увидеть Дель. Ей в помощь требовалась крепкая пожившая женщина, желательно знахарка. Та же очаровательная особа, что была ей выделена в помощники, стояла, сморщив очаровательный носик, и смотрела в сторону, пальчиками зажимая артерию, пока Дель старалась остановить кровь громадным количеством полос льняной простыни.
Но, раз так вышло, то и подросток-вьюнок костоправ, и она, Сатакьели, великий медик.
Меж тем, служанке ее участь определенно не нравилась, и она явно желала улизнуть куда подальше, но Дель ее отпускать до поры не собиралась. Во-первых, не ей же раздевать раненого, во-вторых, работать на первых порах в любом случае было необходимо минимум двоим, а в-третьих, должен же был кто-то помочь Дель с остановкой крови. Почему же не присланная девчонка?
- Все. Неси плошки и можешь уходить, пока я тебя не позову, - сжалилась гвальк'хийка, понимая, что толку от такой помощницы, что от мерина жеребят. Девчонка грозилась вот-вот лишиться чувств. И даже не показательно, как это водится, а всерьез.
Стоило ей это вымолвить, как девица тут же скрылась за порогом, пустив гулять по комнате ледяной ветер. Дель поежилась. За последний час сильно похолодало. И в этом явно не стоило винить корчмаря. До сего дня его работники исправно отапливали каждое помещение. А уж мимо кухни пройти было труднее некуда - ошпарит паром, если тут же не сварит.
Взгляда в окно вполне хватило, чтобы осознать весь юмор сложившейся ситуации.
С северо-запада шел Гон. И на то, чтобы принять хоть какие-то меры, оставалось чуть больше часа. После любые трепыхания будут  бесполезны. Метель просто превратит корчму в громадный снежный ком. А там либо все превратятся в ледяные статуи, либо…
- Очень вовремя, - буркнула под нос Дель и, смачно выругавшись не очень присущими приличной девушке выражениями, вернулась к своим прямым на данный момент обязанностям.

Теплая вода, в которой гвальк’хийка выполаскивала тряпку, казалась невероятно горячей, но хоть как-то помогала защититься от медленно забирающегося под одежду мороза. А ведь дальше Дель требовалось, чтобы в комнате было хотя бы тепло: без достаточной температуры колдунья не привыкла  использовать свои способности.
- Ничего, все бывает впервые, - постаралась себя успокоить Кьель, но успокоение как-то не сходило на нее. Постоянно приходила мысль, что ничего у нее не получится, и вообще, кто сказал ей, что она хотя бы на что-то способна?
«Но ведь ты раньше и не от такого лечила. И у тебя получалось все», - шепнуло сознание. Дель покачала головой. То были другие ситуации, но, все же,  положила осторожно ладони чуть выше и чуть ниже раны.
- Что же… Во имя Птицеликого, - с каким-то полувопросом в голосе произнесла Кьель и зажмурилась, пытаясь сосредоточиться.
Руки, и без того еле теплые, стали медленно замерзать. Лед поднимался от кончиков пальцев  все выше выше, продираясь игольчатыми кристаллами все глубже…
Наконец, из-за охватившей ее крупной дрожи, девушка отняла руки и, ссутулившись, стала дуть на замерзшие пальцы, по-прежнему не размыкая глаз. Посмотреть, получилось ли,  совершенно не хотелось. Дель больше всего сейчас боялась осознания, что потратила свои силы впустую. Что не сумела помочь.
«Да ты труси-иха…» - протянул разочарованно голос разума. И Дель подчинилась. Приоткрыла глазок и с любопытством поглядела на результат своих трудов…

Тишину замерзающей от начавшегося Гона и застывшей в ожидании новых сплетен корчмы огласил резкий женский голос, требующий, чтобы принесли немного горячей воды и, по возможности, подбросили в печь дров.

Горячая вода не спасала от озноба совершенно. Бесполезными оказались и горячий медвяно-травяной напиток, и гретая с восточными специями медовуха. Гвальк’хийка, до того испытывавшая подобное лишь единожды, сидела, раскачиваясь вперед-назад, и пела тихонько старую степную колыбельную из числа не имеющих слов напевов, которыми до сих пор успокаивают детей.
В прошлый раз все было немного иначе. Снежный Гон – событие характерное исключительно для Форосууре, застал ее года три-три с половиной назад. Она тогда еще носила узкие корсеты, укладывала волосы в изящные прически и сорила куртуазными словечками. Это было в гостях у нынешнего Повелителя Севера, и тот Снежный Гон начался вальсом с человеком, которого она после никогда в своей жизни не встречала. Да и встретить не думала.
«Идель – мое имя. Будем дружить!»
Ирондель усмехнулась той детской непосредственности. Будем дружить, конечно. От той же секунды до последнего вздоха. Что за ересь была тогда в ее голове?
- Даже смешно, - выдохнула облачко пара гвальк’хийка, поднимаясь с относительно теплого пятачка пола у печной трубы. Раскурила трубку, не заботясь ни о чем кроме своих мыслей, и пересела поближе к чужому боку, на плечи накинув свешивающееся с кровати, на которую перенесли мужчину, одеяло. Повторила одними губами:
- Даже смешно…
- И что же ты находишь смешным в той ситуации, в которой мы оказались?
«Мы…» - усмехнулась Ирондель, хотя впору было бы удивиться, что многострадальная тушка ее спасителя вообще подала какие-то признаки жизни. - «Очаровательно. Такого хамства я давно не видела».
- Вы сами вляпались в историю, я Вас о помощи не просила, могла и сама справиться, - выпустила девушка дым и поднялась со своего места.
Облако снежной пыли, час назад примеченное на горизонте, значительно придвинулось, уже обдавая колючим морозным дыханием стены корчмы.
- Сомневаюсь, что тебе бы понравилось лежать с топором в голове.
- Не сомневайтесь, понравилось бы. Это лучше ножа в кишках. Менее обременительно для общества.
В ответ не прилетело и вздоха. Ирондель даже показалось, что ее слова неделикатно пропустили мимо ушей. Или еще более неделикатно решили оставить без должного внимания.
«Чтоб тебя…» - поперхнулась трубочным дымом колдунья и зябко повела плечами. – «Интересно, переживу ли этот Гон?»
Если бы не присутствие стороннего человека в комнате, она, наверное, даже расхохоталась бы. Почти два года она гонялась за этой  самой смертью, и чуть больше месяца, как стала ценить жизнь, после того, как родственники вправили мозги. Да только к чему теперь?
- Ты, кажется, спросил, что мне показалось смешным, - тряхнула головой Дель,  - так и быть, оседлый, я тебе отвечу.  Мне кажется смешным помереть в гигантском сугробе, когда можно было бы погибнуть куда более славной смертью. Допустим, в бою.
С кровати прилетело хмыканье, вызванное, вероятно, резким переходом девушки на «ты» с незнакомым ей человеком, а следом и куда более ярко выраженная насмешка. Человек был уверен  в том, что Ирондель ни разу не бывала в настоящем бою, в таком, где сотня отупевших от страха и ярости бросается на другую сотню точно так же напуганных и жаждущих жить.
«Болван неповоротливый», - насупилась Ирондель, даже забыв на время, что ей невероятно холодно. В комнате воцарилась тишина, прерываемая изредка оскорбленным сопением да редкими смешками.

Тем временем становилось все холоднее, казалось, еще чуть-чуть и метель, занявшаяся за окном, выдавит тонкую слюду вовнутрь, чтобы ворваться в помещение и выбелить его. Колдунья даже начала думать, а совершила ли она за свою недолгую жизнь хотя бы что-нибудь полезное, но  тишина, сохраняемая до сих пор,  дала, наконец, трещину. Хрустнула льдисто и звонко рассыпалась:
- Хватит хмуриться, гордая женщина, гордость никого еще не согревала.
Ирондель, обнаружившая, что голос раздался буквально у нее над ухом, едва ли не подпрыгнула от неожиданности: шаги у насмешника оказались тише кошачьих.
- Это твой первый Гон?
- Нет, - выдохнула облачко пара Дель. – Второй.
Собеседник жестом попросил продолжать.
- Это случилось около трех с половиной лет назад. Я тогда гостила у князя Форосууре. И не могу сказать, что у меня остались положительные эмоции.
Дель с наигранным интересом принялась разглядывать свои ногти. Она действительно не желала вспоминать то, что оставила в северном государстве, покинув его в одночасье. Тогда она была очень наивной. И очень любопытной. А еще говорила не в меру.
Наивность, глупость и болтливость привели ее в прошлый Гон в дружинный дом.

- Потанцуйте со мной, а то все отказываются…
Ворох крепдешина, лент и тончайшей работы кружева. И талия в корсете такая узкая, какой ни у кого во всем княжестве нет. Ирондель действительно кажется благородной и взбалмошной наследницей.
- И поэтому Вы, миледи, пришли в дружинный дом, где вам бывать не положено… - охоланивает ее сидящий за книгой человек.  Впрочем, в танце он ей не отказывает.

Ирондель не привыкла рассматривать людей. Они ей не интересны. Люди слишком похожи друг на друга, в них нет ничего, что могло бы зацепить. Но Ирондель еще мала, чтобы судить других.
Впрочем, ошибочность своих суждений она замечает уже сейчас, шурша подолом в такт ритма неслышимой никому кроме ее кавалера музыки.
Не привыкшая  обращать внимания на людей, она вынуждена этим заниматься именно сейчас, щебеча что-то совершенно несуразное, совершенное глупое и невыразимо скучное.
Ее кавалер высок, на голову практически возвышается над ней, далеко не малорослой для своих лет особой. А еще он разительно отличается от большинства виденных тут Делью мужчин. У него нет ни усов, ни бороды. И волосы его, не в пример ее иссиня-черным, обладают необычным графитовым оттенком.

За прошедшие годы этот человек ни на йоту не изменился. Ни светло-зеленые, кажущиеся в неверном свете изумрудными, глаза не потеряли настороженного блеска, не исчезло и спокойное выражение лица. Разве что добавилась пара шрамов к тем, что были до того…
- Добрый вечер, Идель, - спокойно произнес старый. – Ты сильно изменилась за прошедшие годы.
«Скажи прямо, что они меня испортили…»
- А ты нет, Дарий…

Чужая ладонь легла осторожно на плечо, словно проверяя, не сбросит ли ее Дель. Та не спешила. Рука Дария была куда теплее ее собственной и теперь щедро отдавала свой жар.
Девушка неспешно повернулась, изо всех сил стараясь не дрожать от сковывающего медленно холода. Но не стала, повернувшись, смотреть в чужие глаза, боясь найти там насмешку над собой той, а вместе с ней и над собой нынешней.
- Кажется, нам снова придется провести Гон вместе, - наконец, выдохнула она облачко пара, как можно язвительней кривя губы в подобие усмешки. Жесткие от постоянной работы пальцы коснулись опущенного ее подбородка, приподнимая со всей осторожностью, на которую были способны.
- Я не вижу в этом ничего плохого, Идель, - спокойно произнес Дарий, пытливо глядя на нее.
«Где тебе в бой, глупая девка, тебе бы дома за спиной мужней прятаться.
Ишь, как дрожит, пигалица. Дрожит и молчит. Больно горда…»
Дарий медленно стянул с девичьих плеч войлочную накидку, отороченную мехом какого-то пушистого зверя, отбросил в сторону: ей она только мешать сейчас будет.
- Сегодня мой черед приглашать тебя на вальс, - рука мужчины легла чуть выше девичьей талии, оставляя Ирондель сделать шаг вперед, почти подбородком уткнувшись в чужую грудь.
«Я же позволю себе научить тебя несколько иному танцу, куда более подходящему для Снежного Гона…»
- Ты что-нибудь слышала о Вальсе на костях?
Ирондель положила руку на чужое плечо чуть выше наложенной до того ее руками повязки. Покачала отрицательно головой. Откуда ей слышать о каком-то мифическом Вальсе на костях, если она и свои, возможно, после этой ночи не отыщет.

Меж тем, близость чужого тела отогревала замерзшие члены гвальк’хийки, да и сложно было бы не отогреться хотя бы чуть-чуть за несколько пройденных туров вальса под музыку, вновь слышимую лишь чужим чутким ухом. Руки же Дария теперь не столько деликатно придерживали ее, сколько аккуратно прижимали к мужскому телу. И Дель, далеко не стыдливой по природе своей особе, от этого становилось не по себе. А может в неловкости ситуации стоило винить самого Дария, по-прежнему не сводящего с нее пытливого взгляда и, заставляющего ее заворожено глядеть прямо в чужие глаза.
- Так что есть этот «вальс на костях»? – попыталась сбросить с себя охватившее ее оцепенение Дель. Дарий лишь усмехнулся краем губ.
- Если ты знаешь легенду о Снежном Гоне, ты уже должна была догадаться.
«А что, если я ее не знаю?» - пронеслось в голове гвальк’хийки. Впрочем, Дарий явно видел ее и ее мысли насквозь.
- По легенде в одного из князей влюбилась ведьма, - нехотя начал мужчина. – Она предложила князю все свои богатства и помощь во всех его начинаниях, взамен желая лишь одного – стать его женой. Князь согласился, получил от ведьмы все полагающиеся почести, использовал ее способности в войне против соседа. А после, когда она пришла за оплатой, погнал ее прочь.
- Влюбленные женщины мстительные, - хмыкнула Ирондель.
- Мстительные, - кивнул Дарий. – Она и отомстила. Князя обратила в статую, а на страну стала насылать Снежный Гон. Но, как ни странно, влюбленные женщины бывают милосердны. Снежный Гон стараются проводить вместе в домах далеко не потому, что стены защищают от ветра, Идель.
Девушка резко отстранилась, разжав полукольцо рук. Застыла соляным столбом в полуметре, мрачно разглядывая доски пола.
В наступившей тишине можно было расслышать даже хруст бьющихся о бревенчатую кладку снежинок.
- Ты хочешь, чтобы  тебе отдалась?
Дарий едва слышно хмыкнул, снова привлекая к себе девушку, чтобы та не замерзла:
- Запомни, никому не надо отдаваться. Так ничего не останется для тебя самой. Но суть «вальса» ты уловила.
- Как и почему он  на костях, - подняла глаза от пола девушка и  вновь положила руки на его плечи. – Хорошо…
«Дед говорил, что раньше, приходя из набегов, воины первым делом смывали с себя чужую пыль, а после ступали в юрту, где прогоняли смерть, обнимая собственных жен…
… А еще он говорил, что это оттого, что любовь прогоняет смерть.
…И, все же, странно встретить похожее поверье здесь…»
- Стой, - Дарий убрал девичьи руки с собственной шеи. – Я тебя не заставляю.
- И не надо, - покачала головой Ирондель. – Просто к древним ритуалам нельзя относиться непочтительно. А к завязанным на культах жизни и смерти надо быть особенно трепетными.
«Не дура», - подавил смешок Дарий, шею которого снова овили девичьи руки. По инерции ответил на спокойный поцелуй Идель, лишь задней мыслью отметив, что чувственности в нем не больше, чем в мерине мужской силы.
«Так не пойдет», - решил для себя Дарий и зарылся пальцами в чужие тяжелые кудри. – «Ритуал она вздумала проводить, а у самой ни грамма искренности, ни йоты самоотдачи».
И беззлобно засмеявшись про себя – «шаманка-неумеха», отстранился.

Касаться босыми ногами ледяного пола было неприятно, даже отчасти больно. Дель поджимала замерзающие пальцы, но стойко терпела, до поры. Приходилось терпеть и заползающие под одежду струйки ледяного воздуха, пропускаемые жесткой медвежьей полостью, выстилавшей кровать.
Звякнул пряжкой, ударившись о доски пола, тонкий ремень; чуть глуше бухнул поясной кошель, набитый травами и мелкими баночками с настойками. Тонко прозвенела, катясь в угол, поясная брошь, сцепляющая края замотанного на талии гвальк’хийки узорного платка, слетевшего следом на пол, чтобы по-змеиному свернуться. Сползло к ногам опущенное до талии верхнее теплое платье, оставляя Дель, оставшуюся лишь в сорочке и исподнем платье ежиться от холода, сжимать до хруста в скулах зубы.
Непослушными ставшие от холода  пальцы неловко легли на чужие  руки, помогая развязать стягивающий талию нижнего платья шнур. Под недлинную нательную рубашку тут же пробрался ледяной ветер.
« Да не умру же я от этого!» - с какой-то невыносимой злостью подумала Дель и, не иначе подталкиваемая всеми вихрями Гона, впилась губами в чужой рот, крепче прижимаясь к Дарию в надежде урвать крохи драгоценного тепла.

Мех колол кожу даже через ткань рубашки, вероятно, слишком тонкой, чтобы служить еще для чего-то кроме красоты. Лопатки зудели от колкостей шкуры, чесались, словно режутся на них настоящие соколиные перья. Словно пришла пора сменить призрачные крылья на вполне настоящие, с жестким и хищным изгибом. Дель это чувствовала. Дарий тоже, касаясь ладонью ее шеи чуть ниже волос.
Расцветилась бледная линия ключиц, сухостью чужих губ исцелованная до карминных пятен. Дарий не спешил сам, не торопил и ее,  осторожно гладя пальцами ямку под коленом, приподнимая подол рубахи, проводя рукой выше по внутренней стороне бедра. И ей, не привыкшей к подобной нежности, было происходящее несколько в дикость.
Отдавалось каждое движение чужого тела то торжественно-пурпурными пятнами по векам, то бледной полынью под ломанную левой ключицы, оставляя лишь громче кровь выстукивать по ушам.
На  лице косой усмешкой, сменяя желание, отразилась легкая боль единения. Могло быть и хуже.
До хруста в фалангах впились пальцы в разгоряченное тело. Если и было похоже происходящее на обещанный прежде танец, то лишь сменой плавных движений на яростно-быстрые, словно в воздухе разлилась патокой музыка жестокого в своем ритме ортелдуатского вальса, пьянящего и кружащего голову.
И осколки Снежного Гона, выдавившие все же вовнутрь преграду слюдяного окна, оседали каплями на плечах и груди,  не раня кожи, но лаская ее.

Жарче становился воздух, опаливая легкие, мешая дышать. Не сказал бы теперь никто, что стоит вокруг промораживающая до костей свежесть, но терпкими степными травами,  ядовитым аконитовым медом парило в воздухе, вплетаясь в жесткий привкус металла на языке. Отступили чары Снежной Ведьмы, словно испугавшись чужих печатей Дара, прочь скрываясь от запаха стали, полыни и пота. Жажда жить здесь возобладала над Смертью, уходящей смиренно и покорно.
Саднило тершиеся о ворс полости плечи, исцарапанные до крови в животном порыве. Ныла  поясница, изукрашенная до багровых отметин сильными пальцами. А хищный оскал еще сохранял тень удовольствия от свершившегося, меж тем медленно исчезающей, разглаживая черты лица, возвращая на него едва заметный свет девичества.
Ирондель лежала, свернувшись калачиком, подтянув к груди ноги. Отогревалась под меховым одеялом, а вместе с ним еще и под двумя теплыми плащами: ее и Дария. Тот же лениво убирал с девичьего лица выбившиеся смоляные пряди, все так же пытливо и не мигая, смотрел в чуть раскосые фиалково-синие глаза.
- И что дальше? – наконец, нарушила тишину гвальк’хийка.
Дарий усмехнулся краем губ, вытащил из-под одеяла девичью руку и коснулся губами запястья.
- Для начала, спать…

От полыхающих по всему пустырю костров воздух еще сильнее обжигал и саднил без того надсаженное радостными воплями горло. Пахло терпко весенними травами, в силу вошедшими ко Дню Весны, горечью вплетались ноты жжёного мяса и сгоревшего хлеба — жертв Миёлин, мускусом парило от набегавшейся и немного уставшей уже молодежи. Казалось, что веселье захватило всех, кто только пришел в Ночь Костров на пустырь. Не остались в стороне даже вечно мрачноватые когти Ордена.

Деммор, хозяйка телепатов, рассыпалась звонким смехом, ускользая то от одного молодца, то от другого, и увлекла, наконец, из толпы командующего фалангой ясновидцев Гренделя. Где стояла смешливая, там лишь пара оброненных из волос ромашек осталось.

Бьорн, еще тот бирюк, и то разулыбался, довольный. Где уж его барнайсам до разгула Дня Весны. Глядел зорко за оруженосцем своим да когтя целителей: пытались несчастного дудца увести в буйные заросли кокетливые насельные девицы, тот же с радостью бы пошел тельцом на закланье, да не спускал с него глаз строгим отцом видящийся Медведь…

Невесело было разве что Дарию, по лицу которого вообще редко можно было сказать, что он испытывает, да прибывшей зимой в Орден девице из племени гвалькʼхов, которую Комкоготь представил коротко, но емко — Птица. Лицу ее могла позавидовать самая высокомерная из Дев Полей, коим высокомерие необходимо по статусу. Но Ирондель до избранной в наипрекраснейшие более чем далеко.

Она словно отражение своего Комкогтя, и как Дарий, молча пила поднесенное ей вино, мрачно разглядывая беснующуюся толпу, берегла рассаднившееся горло и жалела.

Самой себе она призналась уже давно, что с радостью бы присоединилась к гуляющим, будь она чуть меньше ростом и чуть изящнее внешне. Да и кроме удивительно длинного и нескладного тела, на месте ее удерживала еще одна вещь. Так обязывало положение.

Положение когтя обязывало сидеть ее с надменно-каменным лицом и презрительно щуриться на людское сумасшествие, хотя желание поддаться ему от осознания положения и связанных с ним обязательств не угасало. Положение человека ее склада…

 — Тебя что-то тревожит. — Дарий даже не повернул в ее сторону головы, как и прежде с невозмутимым видом разглядывая все больше прореживающуюся толпу празднующих.
Дель поправила венок, украшавший волосы и решительно встала.
 — Да. Насмешка над священным праздником в моем лице.
Дарий едва заметно усмехнулся.

***

От овина кисло пахло скотом и шкурами, гомонило блеяньем и рассыпалось смехом.
Несколько шагов дальше, и распевались соловьи. Им тоже было весело, правда, по-своему.
Жить хотело всё. В жиль тянуло и ее, но слабым зовом, полушепотом, куда громче звали жасминовая поросль, лещина да поваленное дерево, в грядущем искаженное белым пятном чужого стана.

Свет костров остался там, на пустыре. А здесь запах жасмина окружил невидимым туманом, травы ласково обвили ноги, как легкие пальцы, в уши зашелестели на тысячу голосов листья — невидимые подруги позвали присоединиться к играм.
Хрустнула совсем рядом ветка. Не таясь пришел. Что ему таиться от нее. Котенка против него, волка.

 — Скорее бы осень с зимой. Камни, белизна и холод.
Сброшенный венок рассыпался лепестками хрупких цветов по коленям и упал на землю. Серебро полыни и мертвенная бледность сломавшихся асфоделий. Даже пустоцветной до зимы ей еще далеко. Она ее не увидит.

Дарий вгляделся внимательно в чужое лицо. Застыли в ответном взгляде спокойствие и отрешенность. Еще глупые девичьи мысли для уже выросшей из них Птицы.

От дыханья словно лед стаивает с чужих губ, горчит терпко на языке. Полынь в цветочном венце, волосах и запахе чужой кожи. Ломкость асфоделий отдана коротким полуусмешкам.
Земля кажется теплой, не простившейся с дневным жаром, а может просто зольно-остывающей, сожженная кем-то другим, пришедшим до. В День Весны друг друга любят и Первые.

Вцепились в плечи пальцы. Не будь они частью живого, быть может, сломались бы от скрытого в них напряжения и силы.
Его же в кольцах хмарной гривы запутались, не высвободить.
Обхватил другой рукой, ближе к себе притягивая. Под пальцами холодная кожа, словно искры кровь разожгли, затеплилась.
Ближе.

Земля теперь еще теплее кажется и пахнет каленым металлом. Кузнечный горн и в нём расплавленные полосы стали.
Подол ненужной рубашки в ладонях смялся, и шнурок у горла словно бы сам распустился, оголяя угловатые плечи, луной искаженные в мягкость и хрупкость.
Сами Первые сегодня желают видеть людей себе равными, не требуя от них иной жертвы.
И жарче сейчас, чем от сотни оставленных за хребтом пепелищ…

***

Ветер запутался в шелке трав, оседая на них сладкой рассветной росой. Миёлин уходит, багрянцем зардевшаяся от смущения, оставляя детям Вирлэ смотреть за творящимся в поднебесной твердыне. Её стыд пройдет, сойдет и румянец зари. Всемать рада, ей были обильны жертвы в этот год, быть им такими же и в грядущем…

Дель на волосы вернула истерзанный собственными руками венок, обернулась задумчиво, оправила подол рубахи.
 — Я первой вернусь.
И добавила жестче, себя убеждая:
 — Ведь поверят в другое, и вряд ли заметят.
 — Все спят. А если и встретят, подумают, наважденье.
Дель обернулась, мыслям своим усмехнулась украдкой.
«И правда».
Во взгляде холод, жесткость и вновь обретенная вера. Надолго ль?
 — И все же, я вернусь первой.
 — Как знаешь.