Король грустит. Печален взгляд подавно,
Не веселит его уже игривый шут.
А говорят, что весело и славно
В деревне дальней девушки живут.
И, говорят, что все они красивы,
И что они прекрасно все поют.
И волосы у них, как ветви ивы,
Глаза у них как чистый леса пруд,
Их тонкий стан стройнее, чем березы,
А ноги белые, как зимние снега,
И руки нежные, как винограда лозы,
И кожа мягкая, как тонкие шелка.
Ожил король, глаза вновь заблестели,
И он велел гонца скорей послать.
Дорогой путь его теперь устелен,
А всё чтоб девушку красивую достать.

И мчит гонец, и конь дорогу месит,
И не сбавляет тот стремительный карьер,
В жару и в дождь. Всё смотрит полумесяц,
И солнце пылкое вершит его удел.

Нашел гонец деревню в дальней дали,
Провозгласил гонец указ там короля,
И девы все смеяться перестали,
И плачем полнилась отныне та земля.
И взял гонец из них одну младую,
Совсем не думая, увез её с собой.
Ведь мог он взять из них совсем другую,
Он ведь не знал: была она слепой.

Назвал её король тогда прекрасной,
И краше чем букеты дивных роз.
Она шептала что-то, так несвязно,
По коже белой бегал всё мороз.
Босые ножки, тоненькие руки,
И волосы её как первый снег,
А в них вплетенные, наверное, от скуки,
Цветные ленточки. Всё любоваться век.
Глаза опущены, лицо было сокрыто,
Сказал король, чтоб взгляд та подняла,
Она послушалась. И ахнула вся свита:
Глаза белы, а девушка слепа.

И в гнев король, гонца тут же казнили,
А девушка вдруг стала не мила -
Хотел убить, но за неё просили,
И все ж он принял слуг своих слова.
И он велел разбить вина бутылки,
Осколки ссыпать в зал, прям на ковер.
В глаза её король смотрел с ухмылкой,
Когда на битое стекло её повёл.
Она стояла, слова не сказавши,
А что могла она тогда сказать?
Ведь говорить ей нужно было раньше,
Ну а сейчас ей велено плясать.

И заиграла музыка так бойко,
И девушка, воскликнув, начала
Свой танец жуткий с криком по осколкам,
И танцевала так, как лишь могла.
Она скакала, ноги не щадила,
Как молодая серна диких гор.
Всё танцевала. Пылко и красиво,
И мчала девушка во весь тогда опор.
Впивались в ноги острые осколки,
И кровь бордовая под музыку лилась,
А музыка играла только звонко,
И в танце смертном вновь читалась страсть.
И разрывался шелк той нежной кожи,
И платье чистое теперь было красно,
Всё не щадила дева белых ножек,
Ведь для неё отныне всё равно.
Ей все равно, чей смех здесь раздается,
Ей все равно, что скажет ей король.
Она как птица ввысь из клетки рвется,
Она танцует – это её роль.
И дева чувствует: немного ей осталось,
Стихает музыка, а кровь ещё бежит.
Оттанцевала. Девушка старалась,
Теперь она – лишенная души.

А перед ней бескрайние просторы,
И вечно голубая неба высь.
В лесу бредет, заглядывая в норы,
Высматривая остроносых лис.
И рыжий конь игриво бьет копытом,
Отец с охоты, мама у крыльца,
А в доме стол опять для них накрытый,
И это счастье. Счастье без конца.

Лежала дева прямо на осколках,
Дышала шумно, глядя в потолок,
А сердце билось: слабо и негромко.
Хлестала кровь из рваных белых ног.
Стекло ей кажется уже душистым полем,
А потолок – бескрайней синевой.
Слепая девушка по королевской воле
Исполнила последний танец свой.

Король грустит. Печален взгляд подавно…

Уголь чёрных твоих волос
Я вдыхаю, как будто дым.
Я прошу, не плети ты кос,
Заколи лишь гребнём простым.

Отливают они синевой,
Словно в штиле забытая ночь.
Ты русалка? Возьми с собой!
А раз нет - не гони ты прочь.

Может, ведьмы тот синий блеск,
Что так виден в мгновенья ночи.
В нём костра был заложен треск
И, наверное, шёпот свечи.

Может, нимфа с тропинки лесной,
Заблудившись в отпущенном сне,
Или просто увлёкшись игрой,
Потерялась, вернувшись ко мне.

Иль осела на волосы тень,
Растворившись в твоей синеве,
Что оставил, как след, прошлый день -
Как подарок, оставив тебе.

Распусти черноту ты волос,
Пусть завидует мрачная ночь.
И, прошу, не плети больше кос,
Темноты позабытая дочь.

Молиться божеству чужому,
Колени в кровь. Пред алтарем,
Я позову когда-то к дому
Всех тех, кто еще не был в нем.
Я позову. Они ответят.
И снова в двери постучат
И мой фонарь вновь путь осветит
Для потерявшихся волчат.
Они войдут, они растают,
Они скулят, они дрожат,
Им очень больно. Я-то знаю.
А по вискам так бьёт набат...
Я сяду снова в то же кресло,
И им подам горячий чай.
Под этой крышей им есть место.
Но вместо голоса их - лай.
Прижмутся серые боками,
У ног моих залягут спать.
Они покинуты богами -
У ног моих теперь кровать,
И у порога снова крыша,
И мой фонарь для них очаг.
Их тихий всхлип уже не слышен,
И не сотрут они уж лап.
Наутро дом они покинут,
Пока я сплю, они уйдут.
И их следы навек остынут,
И память мне о них сожгут.

Молюсь я божеству чужому,
Молюсь за их дорогу впредь.
Они венутся снова к дому,
Когда их вновь прогонит смерть.

Я знаю, что очень вредят сигареты,
Я знаю, что польз не приносит коньяк.
Еще я уверен: на этой планете
Уже не расслаблюсь иначе никак.
Кого-то волнуют бумажки, карьера,
Кого-то волнует лишь их внешний вид.
А я всё рискую: душою и телом,
Порой ощущаю за сердцем гранит.
За два пистолета когда-то несмело
Держался руками, как мальчик простой.
Когда-то с командой ходил я на дело,
И в этой команде я не был чужой.
Когда-то заказчик осыпал деньгами,
А мы напились. Не хочу вспоминать.
Мы были убийцами, были богами,
Легко и приятно так кровь проливать.
Когда-то мальчишка. Когда-то ребенок.
Сейчас же уже седина на висках.
Сейчас каждый выстрел болезнен и звонок,
И каждый раз чую чужой дикий страх.
Команда распалась. Кого-то убили,
Один за решеткой. Другой же  - с детьми.
А руки как будто еще не остыли,
Нам их не отмыть.  И не стать нам людьми.
А я что? Цепная собака, как раньше,
И снова, как прежде, беру я заказ.
За два пистолета – чем глубже, чем дальше,
Тем больше историй дополнят мой сказ.
Не год и не два обо мне висит розыск,
Я им попадался. Все время сбегал.
Сменил бы всю жизнь, но давно уже поздно.
Хочу лишь увидеть я смерти оскал.
Но я же не сдамся (проклятая гордость),
Но я же дойду уж свой путь до конца.
Ночами глухими меня душит совесть,
А днем по чужим я стреляю сердцам.
Давно уж я плюнул считать всех убитых,
(Я раненых тоже всегда добивал).
Могилы их пылью сухою покрыты.
Когда-то я думал, что это мой дар.
Проклятье моё, роковая ошибка,
Но все ж промахнуться остался мой страх.
Хотя я уверен: застынет улыбка,
Когда я погибну, на кислых губах.

Последний окурок, вина пол бокала,
И выстрел раздался в квартире пустой…
Улыбка.
Наутро  всем СМИ передало:
«Серийный убийца покончил с собой». 

Шьет себе платье - выходит кольчуга,
Сплетает ромашки в терновый венец,
Запирается в клетку, а не во дворец,
Из чашки для чая глотает свинец,
И горло (не пояс) затянуто туго.
Тебе буду другом.

Богиня весенняя мерзнет в снегу,
При зрячих глазах - не видавшая света,
При солнце палящем совсем не согрета,
Стою пред тобой, ты зовешь меня: "где ты?"
Да будь ты хоть в смерти, в болезни, в бреду
К тебе я приду.

Не бабочек ловит - одну только тлю,
В ладонях сгорает каждая книга,
Счастливых моментов - два прожитых мига,
Из воспоминаний: от крика до крика,
Не верь, но поверить я слезно молю:
Тебя я люблю.

В штормы рождаются, видимо, странные люди:
Верят в мечту и в любовь, и никто им не судьи,
Смотрят на звезды – видят сиянье богов.
Люди такие, при смерти, рождаются вновь.

Сэм всем всегда был знаком как сын китобоя
(С нравом крутым человек он железного кроя),
В просаленной куртке, с запахом хмельных ветров.
Кто-то сказал, что вода заменяет в нем кровь,

А вместо сердца пророс в нем коралловый риф;
Сэм не бывает ни с кем по правде учтив…
Разве что с дочкой двенадцати отроду лет
В нем пробивается чистый родительский свет.

Девочка Эмма, давно потерявшая мать,
Будто покоя еще все не может сыскать -
Шутят о ней втихомолку порой моряки:
Шторма ребенок – не жди, что повадки легки.

В общем-то, ангел девчонка, каких поискать,
Так и не скажешь, что с детства не видела мать:
Отец на охоте – уборка, готовит обед.
Но и заметен за ней один странный секрет…

Только раз в месяц, пока что мороз не крепчал,
Эмма уходит на богом забытый причал,
Точно в тот день, когда ей стряслось потерять
В шторме на палубе ночью усталую мать.

Эмма уходит на самый поломанный край
(Сердце трепещет, и будто бы близится рай),
Глади касается нежной ладонью дитя,
В воду ныряет холодную, словно шутя…

Но не съедает ребенка той тьмы глубина,
И на двоих в те моменты смотрит луна:
Маленький синий от стада отбившийся кит,
Юная Эмма на нем преспокойно сидит.

Сэм для нее и отец и ужасный палач.
Сколько же раз раздавался ее детский плач?
Сколько же раз в ноги кидалась к нему,
Снова твердя, что «теперь-то уж точно умру»?

Сэм и не слышит и просто не хочет понять,
Что это он когда-то убил ее мать,
Что это он, а не шторм, погубивший жену.
Сэм снисходительно Эмме бормочет «ну-ну».

А завтра он снова берется за грязный гарпун,
Сделает то, что делал уже много лун:
Кровавую ленту продолжит влачить за собой,
Он, как отец и как дед – тот же все китобой.

Ночью бушует привычная водная гладь,
Дома дочурка не может все слезы унять.
Сэм крепко держит в руках непослушный штурвал,
Эмма бежит на пустующий старый причал…

Жертва подмечена, судно проходит сквозь шторм,
Маленький кит издает свой о помощи стон,
По плавнику с болью проходит гарпун,
Страх и отчаянье пляшут на каждой из струн.

Эмма в руке чувствует острую боль:
Значит, добрался и до нее китобой.
Эмма кричит от бессилья, и рвется душа
Так, что почти что уже невозможно дышать.

Алая кровь капает, капает, жжет,
Эмма рукой по воде со всей силы все бьет.
Боль разливается. Плачет и маленький кит.
Только луна смотрит на них и молчит…

Маленький кит давно бороться устал,
Рана болит, и он знает, что он уже пал,
Маленький кит, напротив, погибели ждет,
Жизнь на секунды вмиг переводит весь счет.

Сэм самолично спускает кровавую смерть,
Он это делал – но будет ли делать так впредь?
Сэм слышит шторм, но не слышит крик Эммы вдали,
Сэм шепчет вновь «давай же, добыча, умри».

Острый гарпун отразили из сини глаза
( В холодной воде тут же растает слеза):
Маленький кит, издав последний свой зов,
Бодро плывет по миру своих вечных снов.

Тело китенка вывезли гордо на берег -
Сэм его вдоль, по привычке, шагами измерит.
Только вот блеск синих глаз будто нечеловечий…
Дочки нет дома. Сэм весь на нервах, ждет встречи.

Новую жертву матросы, конечно, отметят:
За славный улов им награда хорошая светит.
Только вот Сэм предела не знает печали:
Эмму нашли.
Мертвой на старом причале…